Итальянский фильм «Джузеппе Москати: Исцеляющая любовь» рассказывает о неаполитанском враче. Католической церковью он причислен в клику святых.
Джузеппе Москати
О том, как он работал сохранились воспоминания очевидцев.
Среди коллег Москати был известен своим бескорыстием. Вот знаменательное свидетельство врача, который часто наблюдал, как он лечит больных:
«Видя в больных образ скорбящего Христа, он не хотел брать с них денег и всякий раз, когда ему их предлагали, видимо страдал».
Посещая богатых или зажиточных людей, он, конечно, брал причитающуюся ему сумму, но перед своей совестью и перед Богом он всегда заботился о том, как бы не взять лишнего.
Вот письмо, посланное им жене одного пациента:
«Досточтимая госпожа, я возвращаю вам часть гонорара, потому что мне кажется, что вы дали мне слишком много. Конечно, от каких-нибудь акул я взял бы больше, но от тружеников — нет. Я надеюсь, что Бог пошлет вам радость, исцелив вашего мужа. И сделайте так, чтобы он не удалялся от Бога и посещал источник спасения (св. причастие). С наилучшими пожеланиями Дж. Москати».
Однажды его несколько раз звали к больному пятнадцатилетнему мальчику, которого он полностью вылечил. Закончив лечение, он получил конверт с гонораром. Возвращаясь домой, Москати открыл его и увидел, что там была довольно значительная по тем временам сумма — тысяча лир. По свидетельству очевидцев, он внезапно повернул обратно, в волнении взбежал по лестнице и отдал конверт, сказав с раздражением: «Вы либо с ума сошли, либо приняли меня за вора».
Все сразу же подумали, что знаменитый профессор недоволен тем, что получил слишком мало, и отец мальчика в замешательстве протянул ему другую бумажку в тысячу лир. Однако профессор не только с неудовольствием отверг это новое приношение, но, открыв бумажник, вернул восемьсот лир, утверждая, что двухсот более чем достаточно. Потом он ушел со спокойной совестью, оставив семью пациента в полном недоумении.
Таким образом, если богатые звали его наперебой из-за его славы диагноста, бедные шли к нему чередой, потому что они знали, что он не попросит у них платы за лечение и что оно, напротив, может быть им выгодно. И действительно, в самых тягостных случаях Москати клал несколько денежных бумажек в рецепты или под подушку нуждающегося пациента, особенно когда замечал, что болезнь началась или усугубилась из-за недоедания.
Иногда он сам покупал те лекарства, которые выписал, или оплачивал лечение в больнице тем, у кого не было такой возможности.
Однажды его коллега, сопровождавший его к больному, от имени всех остальных заметил, что его бескорыстие ставит их всех в неловкое положение, но получил от Москати достаточно выразительный ответ:
«Пеппи, извините, здесь мать плачет о больном сыне, а вы мне о деньгах!».
Его могли позвать в кварталы, пользовавшиеся самой дурной славой, в темные переулки, куда было опасно углубляться, в обветшавшие парадные, где ему приходилось освещать себе дорогу спичками, но он никогда не отказывался приходить по вызову. Когда ему говорили о том, что это опасно, он отвечал:
«Нельзя бояться, когда идешь делать добро».
Один его друг встретил его вечером в Вомеро, на площади Ванвителли, далеко от мест, где он обычно бывал. Он спросил его, что он делает в этих краях:
«Знаешь, — сказал со смехом Москати, — я каждый день прихожу, чтобы служить плевательницей для одного бедного студента».
Дело в том, что один молодой человек, больной туберкулезом, хотя и не в заразной стадии, снимал комнату. Если бы хозяева узнали, что он болен, они выставили бы его на улицу, и поэтому Москати приходил каждый день унести грязные платки, чтобы сжечь их, и оставить чистые.
В доме у Москати его сестра, которая вела его хозяйство, получала весь его заработок и распоряжалась им, оставляя необходимое для достойного существования и отдавая все остальное нуждающимся. Сам профессор возвращался от больных, принося с собой адреса бедных семей, с которыми он познакомился, и передавал их сестре с наказом позаботиться о них.
Один случай особенно трогателен и свидетельствует о поистине необычайной доброте.
Жил-был бедный и одинокий старик, который когда-то сочинял песни (в те годы в Неаполе были сочинены самые знаменитые песни): его здоровье было в критическом, хотя и не безнадежном состоянии, и болезнь могла внезапно обостриться. Ему нужно было постоянное медицинское наблюдение, но Москати не мог за ним наблюдать, потому что был очень занят в больнице. Поэтому они договорились так: каждое утро старик приходил в кафе на улице, по которой Москати шел в больницу и там (конечно, за счет профессора) выпивал чашку горячего молока с печеньем. Профессор проходил, заглядывал в кафе, проверял, там ли старик, улыбался ему и сразу же уходил. Если несколько дней подряд он его не видел, то знал, что должен как можно скорее зайти в его лачугу на окраине города, чтобы оказать ему помощь.
Рассказы такого рода можно было бы умножить, но нельзя забывать, что милосердие Москати было не милосердием спокойного благодетеля, но милосердием видного врача, чья профессия связана с нервным напряжением, к которому постоянно обращаются со всех сторон с просьбами: как ученый он должен был следить за новинками, проводить опыты в лаборатории, писать научные доклады; его присутствие как лечащего врача было необходимо как в больнице, так и в домах частных лиц, которые постоянно обращались к нему с настойчивыми вызовами; он должен был готовиться к занятиям, преподавать, следить за работой учеников и, наряду со всем этим и прежде всего, — как христианин он взял себе за правило никогда не уклоняться от помощи беднейшим из бедных.
После его безвременной смерти друзья говорили о его «труде, ежедневном, ежечасном, без отдыха, без передышки». Тем, кто спрашивал его, как он все это выносит, он просто отвечал:
«У того, кто причащается каждое утро, неиссякаемый запас энергии«.
Кафедра паталогоанатомии находилась тогда в упадке — никто не хотел ею заниматься, и Москати согласился безвозмездно заняться ее «реорганизацией и рациональным переустройством». Над входной дверью было написано старое изречение, выбранное основателем, на которое никто уже, по-видимому, не обращал особого внимания. Оно гласило: «Hie est locus ubi mors gaudet succurrere vitam» — «Это место, где смерть радуется, ибо может помочь жизни».
Москати начал с того, что приказал повесить на эти обветшавшие мрачные стены превосходной работы распятие с надписью под ним: «О mors его mors tua» — «О смерть, я стану твоей смертью!». Вдохновляясь этим обещанием Воскресшего, Москати как бы совершал литургию, преображая и искупая это место, бывшее в глазах всех «нездоровым, угрюмым, убогим, гнетущим».
Когда студенты входили и вставали вокруг преподавателя, тот на мгновение останавливал взгляд на распятии и все замечали, что он молча молится; потом он принимался за вскрытие, всегда начиная с какого-либо краткого, но достаточно выразительного напоминания: «Здесь кончается гордыня человека! вот что мы такое! как поучительна смерть!». Или же, указывая на труп, он говорил: «Еще вчера это был наш пациент, а теперь мы видим некоторые органы, ему принадлежавшие… Если бы вы, молодые люди, время от времени размышляли о смерти, вы были бы гораздо добрее«. Так эта кафедра, бывшая, как он любил повторять, «местом, где мы, врачи, проверяем свои диагнозы и свои ошибки», несмотря на убогое помещение и недостаток технических средств, по всеобщему свидетельству, достигла «блистательных научных высот».
Ученики, проводившие все дни с Москати, буквально боготворили его и многие провожали его до дома, продолжая по дороге беседовать с ним и задавать ему вопросы. Один из них вспоминает о зрелище, ставшем обычным для Неаполя: «Мы шли за ним целой процессией, как будто он был святым». И после воскресного обхода больничных палат почти все шли вместе с ним в церковь.
Сам преподаватель писал в одном письме:
«Я создал как бы религиозную монашескую общину: мы с моими друзьями работаем, соревнуясь, движимые возвышенными идеалами. Мы так сентиментальны! Бог ведет нас. Я решил, что все молодые люди (…) имеют право совершенствоваться, читая не печатную книгу, где все написано черным по белому, но книгу, обложка которой — больничные койки и лаборатории, а содержание — страждущая плоть человеческая и научный материал, — книгу, которую нужно читать с бесконечной любовью и величайшим самопожертвованием ради ближнего» (11 сентября 1923 года).
И он добавлял:
«Я думал, что долг моей совести — научить молодых. Мне внушало отвращение обыкновение ревниво скрывать от них плоды своего опыта, и я считал своей обязанностью поделиться с ними всем, что знаю…».
В записке, найденной его сестрой в корзине для бумаг, мы читаем нечто вроде его исповеди, записанной им для самого себя:
«Иисус, любовь моя! Твоя любовь возвышает меня; Твоя любовь освящает меня, обращает меня не к одному творению, но ко всем творениям, к бесконечной красоте всех существ, созданных по образу и подобию Твоему«.
Вот некоторые свидетельства во время процесса о беатификации:
«Рабу Божьему приходилось бороться со всеми врачами — членами масонских лож — ибо он открыто исповедовал свою христианскую веру, а также с теми, кто видел в нем сильного соперника, несмотря на его молодой возраст».
Стало быть, у ненависти масонов к Москати была скрытая подоплека («ревность и зависть тех, кто не мог вынести его профессионального превосходства»), однако внешней причиной их яростной вражды было нечто иное.
Один очевидец рассказывает:
«Его презирали, высмеивали те, кому было не по душе честное, прямое и мужественное исповедание им католической веры: его называли маньяком, истериком, человеком не в своем уме, фанатиком».
В его адрес звучали и другие оскорбления (и кое-кто из недоброжелательных коллег заботился о том, чтобы они дошли до его слуха) — его называли «фанатиком, дурным глазом, сумасшедшим, врачом священников и монашек».
Москати работал в среде, буквально захваченной врачами, открыто принадлежавшими к масонству, и ярыми материалистами. И он прекрасно знал об этом. Более того, когда речь шла об истине и справедливости, он говорил об этом совершенно однозначно.
В одном из писем он писал:
«Я — звезда мельчайшей величины среди блистательных светил и буду рад исчезнуть в их свете, если, однако, взойдут яркие светила, а не мутные и слабые…».
Он требовал, чтобы на конкурсах не было «ни компромиссов, ни закулисных маневров,… но лишь признание действительных заслуг, независимо от возраста, школы, группировок».
В письме, отправленном им Бенедетто Кроче, в то время бывшему министром общественного образования, Москати горячо приветствовал назначение на кафедру гигиены своего коллеги, которого он считал более подходящим для этой должности, и не побоялся написать министру:
«Я знаю, что один высокопоставленный масон хочет пополнить число «братьев» на факультете, ставшем для них родным домом».
Некоторые свидетели открыто и недвусмысленно говорили об отношении масонской секты к Москати: «Они хотели раздавить его, уничтожить».
Но все замечали, что эта борьба его совершенно не задевает.
«Все знали, — говорит очевидец, — что Москати был как священник, и борьба, которую вели против него врачи-масоны и коллеги-материалисты, никогда не повергала его в уныние… Он часто говорил мне: «Что мне другие? Я забочусь о том, Чтобы угодить Богу»».
Один очевидец говорит:
«Больные знали, что для того, чтобы лечиться у Москати, нужно приобщаться к таинствам».
И еще: «У всех больных он спрашивал, в мире ли они с Богом, приобщаются ли к таинствам, нет ли на их совести тяжкого греха. Иными словами, он сначала лечил душу, а потом — тело больных, приходивших к нему».
Москати со всей уверенностью утверждал, что в больнице «миссия всех» — монахинь, младшего медицинского персонала, врачей — «содействовать милосердию Божьему».
Монахиня его отделения должна была прежде всего заботиться о духовном состоянии пациента и уведомлять о нем профессора, который, леча его со всевозможной самоотдачей и призвав на помощь весь свой опыт, старался помочь больному целостно осмыслить то, что с ним происходит, и почти всегда с непреклонной мягкостью внушал ему желание достичь исцеления, понимаемого как истинное спасение.
Призывы и утверждения: «Исповедуйтесь», «примиритесь с Богом», «приобщитесь к Господу», «подумайте о бессмертной душе», «жизнь и смерть — в руках Божьих» раньше или позже находили свое место среди врачебных указаний, даваемых Москати его пациентам, особенно тогда, когда он видел, что их жизнь в опасности и что в опасности их вечное спасение. Но дело в том, что когда он говорил об этом, больные уже так любили его, что почти всегда принимали эти указания с благодарностью, и многие слушались его.
Безошибочно поставив диагноз одному известному миланскому адвокату, чего не удавалось сделать никому из врачей, он вручил ему письмо, в котором рекомендовал ему одного из миланских священников, «дабы он примирился с Богом, так как уже много лет назад удалился от Него«, утверждая, что иначе не сможет вылечить его телесный недуг.
Другому больному, который, казалось, целый месяц лечился безрезультатно, он сказал: «Вы не исповедовались, поэтому и не выздоравливаете. Бог напоминает вам об этом».
Тем, кто удивлялся его подходу к больным, он объяснял:
«Говорить с больными о том, что не касается болезни, вошло у меня в привычку, потому что у них есть и душа… Так называемый фрейдистский психоанализ — это лечение; а что такое психоанализ? Это исповедь врачу с целью избавиться от навязчивых идей. Но это хорошо для протестантских стран, где нет исповеди, — а в нашей католической Церкви исповедь есть«.
Одному молодому человеку, самым тяжким недугом которого казалась абсолютная бесхребетность, он дал рецепт с надписью: «Лечение Евхаристией«.
Нам трудно представить себе, как Москати удавалось лечить душу одновременно с телом (следует отметить, что он отправлял больных лечить «духовный недуг» к какому-нибудь из своих знакомых священников, а потом лично проверял, состоялась ли встреча).
В письме к одному коллеге Москати пишет:
«Блаженны мы, врачи, если помним, что кроме тел перед нами — бессмертные души, которых, согласно евангельской заповеди, мы должны любить, как самих себя. В этом — наше удовлетворение, а не в том, чтобы слышать, как нас провозглашают целителями физических недугов» (и не без иронии он добавлял: «Особенно тогда, когда совесть подсказывает нам, что физический недуг прошел сам собой!«).
«Это врачеватель телес и душ», — говорил о нем Бартоло Лонго, построивший святилище Девы Марии в Помпеях, ныне также блаженный, бывший его пациентом.
Многие письма Москати свидетельствуют о том, что в таком же духе он воспитывал и своих учеников:
«Пусть чувство долга неизменно руководит вами при исполнении миссии, доверенной вам Провидением: думайте о том, что ваши больные прежде всего наделены душой, к которой вы должны найти подход и которую вы должны привести к Богу; подумайте о том, что на вас возлагается долг любви к учению, потому что только так вы можете выполнить свою великую задачу — помогать людям в несчастье. Наука и вера!» (16 июля 1926).
«Помните о том, что вы должны заботиться не только о теле, но и о стенающих душах, прибегающих к вам. Сколько скорбей вы скорее облегчите советом или духовным утешением, нежели холодными аптекарскими рецептами» (1923).
Одному пациенту он советовал:
«Я прошу вас вспомнить о своем детстве и о тех чувствах, которые питали к вам ваши близкие, ваша мама; вернитесь к добродетельной жизни, и я клянусь вам, что помимо вашего Духа, и плоть ваша получит облегчение: вы исцелитесь душой и телом, потому что получите главное лекарство — бесконечную любовь» (23 июня 1923 года).
Но необходимо напомнить, что Москати не был ни целителем, ни чудотворцем: он был врачом, и врачом превосходным, однако был абсолютно убежден, что перед ним прежде всего — бессмертная душа.
Однако он никогда не вдавался в спиритуализм, пренебрегая телом. Одной монахине, которая хотела увести его на литургию в рабочее время, он резко ответил:
«Сестра, Богу служат, работая«.
А одной благочестивой даме, которая отказывалась лечиться, говоря, что достаточно молитв, он возражал:
«Для вашей души полезнее, чтобы вашему телу сделали один-единственный укол от болезни, чем читать множество молитв».
Таков был Москати.
И мы можем вспомнить взволнованные, даже потрясенные свидетельства известных деятелей культуры и науки, которые, общаясь с этим христианином нового типа (следует отметить, что с Москати можно было говорить о философии, об искусстве, о литературе, о музыке, о богословии, об урбанистике, с неизменной пользой и пищей для ума), задумались о себе самих и о своей судьбе.
Другой знаменитый неаполитанский врач, Кастеллино, неверующий, сказал о нем:
«Он был чудесным человеком и жил в неизменном общении со Христом, отверзающим могилы и побеждающим смерть». Другой врач сказал:
«Он был самым совершенным воплощением любви, о которой говорит св. Павел в Послании к Коринфянам, какое мне когда-либо доводилось видеть». Взгляды Бенедетто Кроче общеизвестны. Так вот, философ жил в мансарде, из окна которой он каждое утро мог видеть, как Москати спешил в больницу.
Часто они встречались и беседовали. Иногда для разговоров не было времени и тогда философ, как истинный неаполитанец, окликал его с балкона: «Дон Пеппино, я тебя не понимаю, почему ты все бежишь? куда ты идешь? чего ты надеешься достичь…? Все приходит в свое время». А потом, вернувшись к себе, он говорил домработнице: «Если бы все католики были такими… если бы все были как дон Пеппино!».
Кем же был этот человек, говоривший себе самому на страницах своего дневника:
«Люби истину, будь самим собой, без притворства, страхов и оглядок. И если истина навлекает на тебя преследования, прими их; и если она стоит тебе мук, терпи их. И если ради истины тебе придется принести в жертву самого себя и свою жизнь, принеси эту жертву мужественно«.
Одному из друзей он признавался:
«Пишу вам поздней ночью. Уверяю вас, у меня нет времени даже на то, чтобы схватиться руками за голову… Больница, лаборатории, официальные занятия, мои занятия по диагностике и в клинике, масса тяжелобольных в подавленном состоянии духа занимают меня целиком и не дают мне делать ничего другого» (январь 1919 года).
И, каким бы самоотверженным ни был профессор, ему приходилось ежедневно бороться со своей вспыльчивостью в ответ на любые неурядицы. Однако он всегда старался взять себя в руки, позволить обстоятельствам, все более неотступным, как бы выровнять все шероховатости своего характера.
Умер Москати неожиданно, в расцвете лет, после визита к больному, и не было никого, кто бы оказал ему помощь и поддержал его.
Его жизнь и деяния — это суд над всеми христианами, которые уклоняются от исполнения воли Божьей, отказываясь быть «бесполезными рабами», потому что воспринимают свою миссию в Церкви и в мире как нечто расплывчатое, чуть ли не второстепенное для их существования, для их личности и поэтому в конечном счете ощущают неуверенность, ностальгию по другим возможностям, сомневаются в своем призвании, психологически готовы сменить его (женщины, живущие в целомудрии, хотели бы быть замужем, состоящие в браке хотели бы иметь другого супруга или хранить целомудрие, духовные лица хотели бы быть мирянами, а миряне хотели бы быть духовными лицами, люди, занимающиеся одной профессией, хотели бы найти свое самовыражение в чем-либо ином, и есть еще много других примеров); суд над всеми этими существованиями, которые не посвящены безраздельно исполнению миссии, им доверенной, или всех мнимых «миссий», выбранных как экологическая ниша.
Существование и миссия христианина — это прежде всего приверженность ко Христу, горячая личная устремленность к Нему как к живому человеку, а не как к «точке отсчета». Наиболее яркое знамение тому — жизнь в целомудрии. Любовь к ближнему должна быть знамением этой изначальной близости, которая возникает по воле Христа Господа и приносится Ему в жертву. Для христианина источником любви к ближнему является либо целомудрие, порожденное личной самоотдачей Христу, либо лишь психологическая попытка приблизиться ко Христу, совершая моралистическое насилие над собственными привязанностями.
В наше время, когда милосердная любовь в социальной сфере кажется чуть ли не упреком Христу, образ Москати напоминает нам о том, что у христианской любви есть совершенно определенный источник и свое лицо: это любовь Христова, которая должна воспламенить сердце Его ученика, по словам св. Павла.
Глядя на жизнь и на деяния Москати, никто не мог сомневаться в том, что он открыто исповедует свою любовь ко Христу. Тем, кто отвергал Иисуса Господа, Москати казался маньяком, с которым следует бороться и которого нужно уничтожить. Но если человек признавал Христа (хотя бы не без колебаний) и еще помнил о Нем (даже если былая вера ослабела), тогда Москати, творивший дела милосердия, являл для него свидетельство пламенное, исполненное убедительной силы. И никто не мог ошибаться ни на мгновение, думая, что речь идет о природной доброте доктора.
Аскеза и деятельное милосердие давали Москати право убежденно проповедовать Господа Иисуса: он стал бескорыстен, чтобы говорить нелицемерно, он стал всем для всех, чтобы указать Того, Кто является «всем», он приносил в жертву больным свою жизнь, чтобы получить право говорить о жизни вечной. Иногда он даже просил больного вместо денег сделать ему другой подарок — причаститься, вернуться к утраченной вере.
«Когда я однажды спросил его, почему он отказался от денег, предложенных ему состоятельным больным, который был очень серьезно болен и был великим грешником, он ответил мне: «Я его обращу».
Согласно Москати, надлежит постоянно творить дела милосердия, чтобы обрести право на целостную проповедь о Христе, и, проповедуя Христа, надо быть целостной личностью, чтобы дела милосердия не растворились в туманной филантропии, которой беззастенчиво пользуются именно те, кто хочет самоутвердиться и утвердить мир, отрицая Христа.
С точки зрения медицинского искусства мы можем сказать, что его профессиональные способности мощно окрепли. Это можно утверждать в двояком смысле. С одной стороны, казалось, что вера (христианский подход к больному) обострила его и без того выдающиеся способности к диагностике: казалось, он угадывал, видел телесные болезни, замечал недоступные наблюдению симптомы, что изумляло его коллег. С другой стороны, его пронизывающая интуиция достигала таких глубин, что часто он ставил и диагноз душевных недугов.
Он сам признавался:
«Господь дарует мне такое ясновидение, что я не могу воспрепятствовать ему, и нередко вижу уродство душ больных».
Иногда происходили случаи, пугавшие его самого. Однажды он вернулся домой взволнованным и рассказал сестре:
«Знаешь, что произошло со мной сегодня? Ко мне пришла одна дама со своей дочерью. Дочери было года двадцать четыре-двадцать пять. Посмотрев на нее, я ей сказал: «Барышня, вы еще не приняли первого причастия!». По ее слезам я заключил, что так оно и есть. Потом я пристально посмотрел на даму и сказал ей: «Госпожа, вы живете со священником-расстригой». Знаешь, все это была правда, и я не могу себе объяснить, как я об этом догадался!».
Сестре пришлось утешить его, говоря, что это, конечно, одно из совпадений, которые иногда бывают.
И в том, что касается физических недугов, и в том, что касается недугов духовных, он, казалось, был наделен сверхъестественными дарованиями (точно так же, как Христос, согласно рассказам Евангелия!). Но здесь необходимо сказать, что в Москати эти дарования были не дарованиями чудотворца, механически добавленными к обычным врачебным способностям, — напротив, они являлись как бы чудом уподобления. Иначе говоря, казалось, будто, пройдя весь путь науки (а Москати занимался постоянно) и пройдя весь путь духовного созревания, который был для него возможен, его личность укоренилась в точке, где они сходятся: там, где его взгляд мог быть обращен и в ту и в другую сторону, чтобы придти к их синтезу. В определенный период жизни Москати наука и вера явили в нем не только свою не-противоречивость, но милосердную любовь как свою конечную сущность, будучи различными проявлениями той премудрой любви, которая вместе создала и искупила их.
Укоренившись в милосердной любви, Москати стал великим врачом благодаря своей вере и великим верующим благодаря своим знаниям.
Москати не только воспринимал свою профессию как профессию, которая сродни священству, но и пытался, действуя в исторических обстоятельствах своего времени, милосердно и тактично привести больных к покаянию и к вере в сверхъестественную жизнь. То, что он делал в одиночку в то время, когда царило полное равнодушие к глубинной сути личности больных, сегодня можно предложить как пример для всех.
Многому от него можно научиться и, вдохновляясь его примером, многого можно достичь.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
На проникнутое глубокой благодарностью письмо своего ученика-врача, отправлявшегося по месту своего первого назначения, Москати ответил так:
«Не наука, но любовь преобразила мир… Я всегда в глубине сердца жалею, что вы далеко от меня, и меня утешает только мысль о том, что что-то от меня осталось в вас; не потому, чтобы я чего-нибудь стоил, но в силу того духовного заряда, который я стараюсь сохранить и распространить вокруг. Я все время помню о вас, будьте уверены в этом. Целую вас во Христе!».
Быть может, теперь нам легче понять, почему кардинал Ронкалли, прочитав жизнеописание Москати, назвал его Lumen ecclesiae, светом Церкви. Созванный им II Ватиканский Собор сказал впоследствии, что задача Церкви — «отражать в мире тот Свет Народов (Lumen Gentium), которым является Христос».
Так вот, Церковь сможет сделать это только в том случае, если отблеск этого света будет ежедневно сиять на лицах мирян.
Когда в Страстной четверг 1927 года похоронная процессия шла по улицам Неаполя — в ней принимало участие множество преподавателей, студентов и простого люда — один старик подошел к столику, поставленному у входа в дом Москати, и дрожащей рукой записал в книге соболезнований:
«Мы оплакиваем его, потому что мир потерял святого, Неаполь — пример всяческих добродетелей, а больные бедняки потеряли все».
Антонио Сикари. «Портреты Святых»
